ДОКТОР ЧЕХОВ ВО ФРАНЦИИ - В.И. Губанова

ДОКТОР ЧЕХОВ ВО ФРАНЦИИ
По материалам изданий на французском и русском языках 
научной библиотеки Дома-музея А.П. Чехова в Ялте

При обзоре литературы об А.П. Чехове на французском языке и некоторых переводов на русский французских авторов, которой располагает научная библиотека Дома-музея, хотелось бы отметить то общее и найти то оригинальное, что отличает их видение личности и творческого наследия писателя, а также проследить эволюцию его восприятия во Франции.

Имя Чехова быстро стало известным не только на Родине, но и в Европе, его полюбили и во Франции. Тем не менее, процесс проникновения чеховского творчества, интерес к личности писателя можно назвать неравномерным, волнообразным. 

Самым плодотворным из первых переводчиков Чехова был Дени Рош (Denis Roches) (1868-1951). Уже к началу двадцатых годов появилось во Франции первое собрание сочинений А.П. Чехова в его переводе. Это были восемнадцать томов, включивших два тома писем. Некоторые из его переводов переиздаются до сих пор, хотя появились и другие переводчики, многие из которых имеют русские корни, например, Ельза Триоле. Иные из них пристрастно относились к переводам Дени Роша, считая их недостаточными. Под впечатлением критических отзывов о его переводах, высказанных А. Бонье и М.М. Ковалевским, Чехов писал И.Я. Павловскому 3 декабря 1898г.: «Переводчик D. Roche прислал мне 150 франков за перевод "Палаты №6». Говорят, что это очень плохой переводчик, но у меня не хватило духа отказать ему, когда он попросил позволения продолжать переводить мои рассказы» (П.7,351). 26 декабря 1898г. Чехов пишет Ф.Д. Батюшкову о том, что во Франции говорили плохо о Роше, как о переводчике его «Мужиков». (П.7,376). Батюшков успокоил писателя возражением: «Если Вам во Франции критиковали стиль Роша, то нужно принять во внимание следующие обстоятельства: 1). Французы вообще так носятся со своим языком, что всякий считает, что он один лишь владеет языком в совершенстве…2). Впадая во многие крайности реформистов языка в своих оригинальных произведениях, Рош воздерживается от этих крайностей в переводах. Я сравнивал несколько страниц его перевода Вашей «Палаты №6» в «Quinzaine» с одновременно печатавшимся переводом той же повести в «Revue de Paris». Преимуществами перевода Роша являются большая точность, живописность, оригинальность, структура фраз. Конечно, это не заменяет подлинника, но, по крайней мере, перевод не впадает в вылощено-банальный стиль à la Гальперин-Каминский". (Цит. по: Чеховиана. Чехов и Франция. Париж-Москва, 1992 г., с.155).

1897 год стал тем годом, когда интерес к Чехову во Франции стал необычайным. Это был и тот переломный, кризисный год в состоянии здоровья писателя, который привел его из-за обострения туберкулеза на юг Франции. Переводы того, что Чехов создавал в последующие 1898-99 гг., - «Новой дачи», «Случая из практики» и «По делам службы»,- рассказов созданных уже в Ялте на даче К.М. Иловайской «Омюр», следовали почти неотрывно вслед за выходом этих сочинений в русской периодике. Затем до 1900 года наступило некоторое торможение. Но уже в 1901 г. вышел сборник произведений Чехова в переводе Д. Роша «Мужики», куда вошли «В овраге», «Свирель», «Ванька», «Тоска», «Княгиня», «У предводительши», «На чужбине», «Перекати-поле», «Тиф», «Палата №6». Это издание хранится в яснополянской библиотеке Л.Н. Толстого, которого Рош навещал и переводил. 

Этому знатоку русской литературы во Франции мы обязаны и за оставленные им воспоминания о его единственной встрече с Чеховым на закате жизни писателя. Статья его, содержавшая это ценное свидетельство, вышла в сентябре 1904 г. в журнале «Revue des études franco-russes» («Обзор франко-русских исследований»): «В прошлом году, приехав в Москву, я узнал, что и он находится в этом городе, почти от всех скрываясь, отлучившись, как всегда, ненадолго из Ялты с тем, чтобы посмотреть в Художественном театре (иногда называемом театром Чехова) и свою жену, госпожу Книппер, и свои собственные пьесы, в которых она играла. Он был очень болен, но все же назначил мне свидание. Что же за горестное свидание!<…> Он кашлял при каждой фразе. И несмотря на все это - как он был мил, как невыразимо привлекателен… С какой добротой, с какой искренностью говорил он о своих новых произведениях, о том, что «мне следовало бы прочесть», о том, что ему вообще следовало бы сделать и что он «не смог» сделать, как увлекательно говорил об интересовавшем меня русском искусстве… как охотно дал он мне ряд превосходных указаний, всю ценность которых я осознал, когда воспользовался ими… Теперь меня изумляет то, как много им было мне сказано, а между тем я так недолго пробыл у него, какие-то краткие минуты, взволнованный состоянием, в котором его видел, терзаясь тем, что заставляю его тратить силы, опасаясь утомить его. Он был восхитителен в течение всей нашей встречи, незабываем…» (Цит. по: «Чеховиана», с. 153-154). Вот один из трогательных образов восприятия Чехова во Франции, и он явился одним из первых свидетельств о писателе не только для французов, но и для наших соотечественников. Кроме того, сохранилась и опубликована переписка Чехова с Дени Рошем.

Пионерами открытия французской Чеховианы стали также Людмила и Жорж Питоевы, в двадцатые годы показавшие для Франции театр русского драматурга. Софи Лафит (Sophie Laffitte) посвятила им значительную часть своего обзора, посвященного 50-летию со дня памяти писателя в томе «Литературного наследия» в 1960 г. Научная библиотека Дома-музея А.П.Чехова в Ялте располагает биографией Чехова издания 1963 г. (Sophie Laffitte. «Tchekhov, 1860 -1904. P., Hachette, 1963). Другая ее книга «Чехов о себе» («Tchékhov par lui-même») вышла в серии «Вечные писатели» («Ecrivains de toujours») в 1957 г. О недостаточности ее исследований говорит в своем докладе Мишель Кадо «Начала восприятия Чехова во Франции» (Michel Cadot «Les Débuts de la réception de Tchékhov en France»). (Чеховиана. Чехов и Франция. Париж-Москва, 1992, с. 146).

Но обзор Жаклин де Пруайяр (Лит.насл., т.100), охватывающий период с 1960 по 1983 годы, в котором также упоминается Софи Лафит, придает большее значение ее методу исследования жизни и творчества писателя. Несмотря на то, что Жаклин де Пруайяр считает «географическую» периодизацию жизни писателя примитивной, все-таки эта периодизация не зря стала всеобщей: Чехов был человеком не только много путешествовавшим, но и несколько раз переменившим свое более постоянное пристанище,- и такая периодизация обязана самому писателю, его образу жизни, она связывает пространственно-временные этапы в постижении его творческого пути. 

Представляет интерес размышления С. Лафит по поводу отношений Чехова с Европой, включая сюда и Францию. Она вспоминает о том, что впервые писатель посетил Европу в 1891 г., в последний раз он окажется там в 1904 г. в Германии в Баденвейлере, где и закончится его земная жизнь. Пять раз Чехов ездил в Европу,- в Италию, Францию, Австрию, Германию. Как и для всякого культурного русского, перед ним предстают вопросы об отношении Востока и Запада, вечные вопросы. Софи Лафит считает его видение этих взаимоотношений наиболее близкими Тургеневу,- несмотря на «западничество» последнего, он, как и Чехов, поэтизирует природу, красоту и характер центральной России, идеализирует ее женщин, романтизирует даже скудную и монотонную деревенскую жизнь. Будучи европейцами по своей культуре, широте взглядов, по уважению к науке, любви к комфорту и утонченности жизни, они остаются по своим вкусам и глубинным тенденциям русскими. Единственное их различие в происхождении – аристократ Тургенев и выходец из народа Чехов. Оба они в большей мере, чем Толстой и Достоевский, понимают необходимость введения западной цивилизации, принятия более совершенных методов работы, победы над инерцией и ленью. Это страдание о Родине, ее невежественном народе особенно присуще Чехову. Вот ссылка Софи Лафит на Записные книжки писателя: «Наше самолюбие и наше тщеславие – европейские, наша степень развития и наши поступки – азиатские». (S.L., p.125). Главным тормозом в развитии народной жизни он считает невежество и любовь к водке, пьянство. Мещанство, ограниченность, которой поражены не только жители маленьких городов, но и аристократия, требуют образования и воспитания: «Культурная жизнь у нас еще не начиналась. Старики утешают себя, что если теперь нет ничего, то было что-то в сороковых или шестидесятых годах; это – старики, мы же с вами молоды, наших мозгов еще не тронул marasmus senilis (старческий маразм – лат), мы не можем утешать себя такими иллюзиями. Начало Руси было в восемьсот шестьдесят втором году, а начала культурной Руси, я так понимаю, еще не было.» (А.П. Чехов. «Моя Жизнь»). (С.,т.9, 258). Слова эти Чехов адресует герою повести Мисаилу через доктора Благово. Сама повесть, по мнению всех писавших о Чехове во Франции да и на Родине, явилась изложением всех существовавших тогда в России общественных движений и увлечений, которые, по мнению писателя, выраженного устами Мисаила и его собеседников, в особенности доктора, в большинстве случаев иллюзорны, утопичны.

При том, что все писавшие о Чехове, отмечают трезвость, холодность и даже беспощадность взгляда его на многих своих персонажей, олицетворявших пороки русской жизни, несмотря на любовь к Европе, писатель скучал за границей. Вдали от дома, от Москвы, подмосковных пейзажей он чувствует себя неспособным не только работать, но, порою, даже и жить. Самые красивые пейзажи Франции и Италии не вдохновляют его. Мы можем найти только самое слабое их отражение в творчестве писателя, несмотря на то, что пять раз он бывал в Европе, и иногда даже довольно подолгу. Софи Лафит отмечает, что у него была слабость к красивым и хорошо сделанным мелочам: золотым часам, ковру, красивой посуде, бутылочке хорошего вина. Но она видит, что Чехов не обращает внимания на внешние впечатления. О встрече Чехова с Мережковским на площади Св. Марка в Венеции, вернее, о воспоминании о ней Мережковского она говорит с возмущением. Мережковский писал о том, что Чехов обратил внимание на всякие мелкие и нелепые детали: лысую голову гида, голос продавщицы фиалок на площади, непрерывные звонки на итальянских вокзалах. Софи Лафит говорит об абстрактности ума Мережковского и недостатке у него психологической интуиции. Исследовательница находит, что гений Чехова в том, чтобы особенным образом собрать эти детали и показать нечто новое, неожиданно представшее перед нами, благодаря его интуиции. Чехов не натуралист, подобный Золя, не фотограф, не документалист. Внешние факты, их связь мало его трогали. Он был больше, чем социолог, антрополог и психолог, сверх всего он поэт (S.L., p.129-130). То, что интересовало писателя – это скрытый смысл вещей; то, что подразумевается; то, из чего вырастают чувства, мысли и поступки. Жизнь предлагает материал, художник должен делать отбор, и часто все это превосходит его личное. 

Однако было бы ложным, писала С. Лафит, не упомянуть о том, что писателю нравился веселый нрав, здоровье и красота южной Европы. Чехов восхищен и бурной жизнью Парижа: «Что о Париже и о французах вообще нельзя судить по газетам – в этом я убедился прошлой весной, когда был в Париже. Это, думаю, лучший курорт в свете, и нигде русские не чувствуют себя так здорово, как в Париже» (П.8, с.17, В.М. Соболевскому, 6 января 1899). А.С. Суворину он сообщает о таком своем намерении: «Весной я опять буду в Париже. Не встретимся ли мы там на завтраке или обеде у Ив. Ив. Щукина? Я каждую весну буду ездить в Париж». (П.7, с.333, А.С. Суворину, 16 ноября 1898).
Ему нравится не природа, а культура Средиземноморья: «Природа здешняя меня не трогает, она мне чужда, но я страстно люблю тепло, люблю культуру… А культура прет здесь из каждого магазинного окошка, из каждого лукошка; от каждой собаки пахнет цивилизацией» (П.7, с. 98. А.И. Сувориной, 10 ноября 1897). 

Всегда воздержанный в оценках, на сей раз Чехов страстно вовлечен в дело Дрейфуса, встает на сторону Золя. Именно Суворину, занявшему противоположную позицию, он адресует строки, объясняющие его позицию: «Вы пишете, что Вам досадно на Зола, а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола… Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь процесс с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет, произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например, журналисты, кричали ему: «Замолчи, Иуда!», т.е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью… И письмо Зола, и его процесс явления того же порядка… Первыми должны были поднять голову лучшие люди, идущие впереди нации,- так и случилось. 

Да, Зола не Вольтер, и все мы не Вольтеры… Доктор Гааз тоже не Вольтер, и все-таки его чудесная жизнь протекла и кончилась совершенно благополучно.

Я знаком с делом по стенографическому отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен… Пусть Дрейфус виноват, - и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они осуждены и несут наказание…» (П.,7, с.166-168, А.С.Суворину 6 февраля 1898).

До весны Чехов проживет на юге Франции, затем переберется в Париж. Для библиотеки родного города он приобрел 319 томов 71 автора в оригинале,- это французская классика. Сам же он перечитывает в это время Вольтера. 

11 декабря 1900г. писатель вновь едет в Ниццу, вновь обострение процесса в легких приводит его сюда. Теперь он сравнивает этот берег с Крымом. (П.17, от дек. 1900 М.П. и Суворину 19 дек.) И это был его последний визит на юг Франции и в Италию, которую он очень любил. «Кто знает,- заключает С.Лафит,- чем были для невидимой и бессознательной жизни Чехова пережитые опыты, увиденные пейзажи, восхитившие его существа или просто лишь промелькнувшие лица, как они сказались на таком хрупком и таинственном процессе его поэтического искусства»? (S.L., p. 142).
Противоречивым можно считать отношение французских авторов, писавших о Чехове. С.Лафит считает 1954 год – год 50-летия со дня смерти писателя - расцветом в освоении его наследия, тогда как Эльза Триоле чувствует себя первооткрывательницей: «Говорить об иностранном авторе, имя которого известно, но творчество малоизвестно по переводам, часто превосходным, также как говорить о красках слепому от рождения». «Всякая биография, выходя за рамки материальности (спустя пятьдесят лет его жизни на земле), должна романтизироваться....» - так начинает она свою историю Чехова (Elsa Triolet. «L"Histoire d"Anton Tchékhov».,Р., 1954, р.7). Несмотря на изобилие цитат из Ленина, которые сопровождают ее коммунистический комментарий, писательница и переводчица успешно справилась со своей задачей. Она не просто жена французского писателя-коммуниста Луи Арагона, но эмигрантка первой волны из России, и с детства влюблена в Чехова. На пути всякого одаренного существа возникает масса препятствий, но именно благодаря тому пути, который пришлось пройти Чехову, его талант произвел все то, чем он так отличается от других: «Есть нечто мученическое в лице Антона Чехова, и все, что он стойко выдержал в течение жизни, кажется, было поставлено на его пути, чтобы из него получился тот писатель, каким он стал» (E. T., р.11).

В обзоре Жаклин де Пруайяр «Чехов во французской критике» упоминается и труд Даниэля Жиллеса «Чехов, или разочарованный зритель», впервые опубликованный в 1967г. Наша библиотека располагает этим изданием, самой документальной, по мнению Пруайар, биографией писателя во Франции. (Daniel Gilles. «Tchékhov ou Le Spectateur Desenchanté»., Jillard, 1967). Само название книги, однако, говорит нам о том, что Чехов разоблачает легче, чем указывает на идеал. Он посторонний, отстраненный наблюдатель, легко обнаруживающий болезнь и называющий ее диагноз. (D.G., p.146-147). Именно поэтому, считает Жиллес, Чехов не стал романистом, ведь роман выстраивает пути к идеалу. Его рассказ обычно лишен сюжета, а пьеса интриги. «Тройной опыт главы семьи, нуждающегося газетного хроникера и стажера в больнице, не ожесточая и не повергая в отчаяние, укрепил его в мысли о том, что мир – это спектакль, от которого лучше держаться подальше» - (D.G., p.74), - таков облик Чехова, только что окончившего университет, у Жиллеса. Автор пытается трактовать жизнь и творчество писателя в неотрывном единстве, и он не видит ни внезапных разрывов, ни существенных перемен в развитии мысли и творчестве Чехова. Во всех его произведениях он находит общие темы: «износ души», мрак деревенской жизни, и, наконец, крах всякой человеческой судьбы (D.G., p. 344). Cчитая все же, что «бесстрастность» Чехова и отсутствие в нем «непосредственной» нежности компенсировались сознательной добротой, отзывчивостью, которые так запечатлелись в памяти всех встречавшихся с писателем лично хотя бы один раз. Это воспитанное в нем самостоятельно или все-таки врожденное качество единодушно видят многие авторы, но Жиллес настаивает на том, что его глубинное «я» не участвует во всех его «всеобъемлющих хлопотах» (D.G., p.424): устройстве школ, ликвидации эпидемий, борьбы с голодом, помощи больным интеллигентам, поддержке молодых литераторов и т.д. Чехов, однако, не одинок в такой «пассивной восприимчивости», по мнению Жиллеса: «Вспомним Руссо, Жида, и более близкого к нам Кокто. Именно потому, что писатели всегда сохраняют в глубине индифферентность и обладают ничем не скованной ясностью видения, они, благодаря самому парадоксу искусства, могут часто лучше понять других и помочь нам их понять, ощутить биение чужих сердец. Будь Чехов страстным энтузиастом, он мог бы, может быть, дать больше своей жене и друзьям, но, безусловно – меньше нам, его читателям» (D.G., p.424-425). Но ведь таким «бесстрастием» должны отличаться прежде всего врачи. 

Любой из авторов, размышлявших об особенностях Чехова, обязательно обращал внимание на его медицинский опыт, на то, что сам писатель называл медицину своей законной женой, а литературу любовницей. И здесь мы находим не только филологов и литературных критиков, театроведов, но и врачей, которые внесли свой вклад в Чеховиану. Среди французских врачей, которые занимались Чеховым, доктор Бернар-Анри Дюкло, написавший в 1927 году диссертацию «Чехов, писатель и врач». Спустя тридцать пять лет появилась еще одна работа о Чехове-враче доктора Дебре Квентина Ритцена, опубликованная в 1962г. 

«Медицина – лучший просветитель человека,- пишет Квентин Ритцен,- привела Чехова к скептицизму монтеневского толка, позволив ему спокойно противостоять царской тирании, толстовской доктрине, обману наивно-великодушных идей, мифологизации смысла истории и революционным излишествам, побуждая, напротив, на пять-десять лет раньше, верить в постепенный прогресс, который породит знание, грамотность, «пар и электричество». (Цит. по: Лит.насл., т.100, с.45).

Авторы других работ, связанных с врачебной деятельностью Чехова, также обращают внимание на гуманизм писателя и видят в нем пример, достойный подражания. Доктор Мари-Клод Шабра обращает внимание французских исследователей на то, что во всех его произведениях присутствуют врачи и больные, она и диссертацию свою называет «Больные и врачи в творчестве Чехова». Диссертация доктора из Тулузы была опубликована в 1962г. 

М.-К. Шабра показывает, что Чехов, прежде чем посвятить себя медицине, «уже обладает всеми качествами врача». Мельчайшие подробности его жизни убеждают ее в этом. В главе четвертой «Врачи в творчестве Чехова» доктор Шабра пишет, что Чехов «провел свою жизнь медика, наблюдая за людьми». Его творчество представляется ей «гигантской фреской – то жестоко трезвой, то печально нежной – русского общества». Он описывает здесь весь народ – простых людей и известных артистов, интеллигентов, но особое внимание уделяет медикам. Почему? Прежде всего потому, что в современном ему обществе врачи заняли место священников. В обществе, «близком к гибели», а именно таким и было русское общество конца XIX в., врачи стали «волшебниками, к которым люди обращались с вопросами». В персонажах врачей ее поражают два момента. Первый – среди них нет ни одного, к которому автор «не был бы втайне привязан». Второй – Чехов часто доверяет персонажам врачей выражение собственных мыслей: «Если есть падший или заблудший, то всегда на долю врача выпадает миссия спасти его, или вынести заключение, или расставить все по своим местам своим здравым и справедливым суждением о ситуациях и участниках» (Цит. по: Лит. насл., т. 100, с. 48). Однако позиция врача, привыкшего искать в человеке больного, является корнем чеховского пессимизма. Но, обнаружив болезнь, врач дает и надежду на выздоровление. Доктор Шабра считает, что надежда скрыта в подтексте его сочинений, а иногда высказана прямо. Ежедневное соприкосновение с тайной жизни и смерти не может не привести медика к поискам конечной цели. «Если в самой природе человека заложено беспокойство, если судьба его – в бесконечной постановке вопросов самому себе, то Чехов дошел до крайней точки этого беспокойства как врач, который исследует всего человека.» (Цит. по: Лит. насл., т. 100, с. 49). Она приходит к выводу о том, что Чехову, врачу и художнику, свойственна «отчаянная вера в человеческие возможности, явившаяся результатом его контактов с больными, и глубинное значение человеческой общности, который придают его творчеству такую пленительность» (Там же). 

Если, по мнению доктора Шабра, Чехову удалось избежать выводов об абсурдности человеческого существования, то доктор Полет Шэне начинает с иных предположений. В первой из двух статей, напечатанных в «L"Histoire de la Médecine» в 1967г. под заголовком «Антон Чехов, или лекарь поневоле», она показывает писателя вынужденным играть две роли одновременно – больного и врача, до самой развязки. П. Шэне выражает состояния писателя и даже разные этапы его жизни в музыкальных терминах, например, «Последние ноктюрны Чехова» (Цит. по: Лит. насл., т. 100, с. 50). В то время еще не был переведен на французский «Остров Сахалин», однако доктор Шене указывает на значение этой демографической и научной работы. Она называет этот репортаж о пережитом свидетельством интеллектуальной честности Чехова, который не был «ангажированным писателем». Считая деятельность Чехова во время эпидемии холеры слишком тяжелой для чувствительности самого лекаря, она приходит к выводу: «Вот почему его поле зрения гораздо шире медицинского горизонта, ограниченного, как и всякое специальное знание». (Там же, с.51). Шенэ считает наиболее двойственный персонаж его пьесы «Дядя Ваня» доктора Астрова наиболее выразившим собственную натуру писателя. Он так же, как и его герой, стоически идет навстречу своей судьбе, будет и дальше продолжать свою роль «врача поневоле». 
Обзор Жаклин де Пруайяр указывает нам еще на двух авторов, связанных с медициной. Диссертация доктора Пумайу «Антон Чехов, доктор медицины» (1974) ставит своей задачей показать Чехова-врача и общественного деятеля. Но, в отличие от других докторов, писавших о Чехове, она не стремится связать его медицинский опыт с художественным творчеством. 
И, наконец, в 1977 году вышла в свет диссертация доктора Мартин Франкфорт с заглавием «Чехов – антипсихиатр? (Литература и психиатрия в России в Х1Хв.)». Цель диссертации – доказать, что Чехов «мог бы стать блестящим психиатром». В 1960-е годы в Англии возникло это движение, требовавшее не отмены психиатрии вообще, но отрицания устоявшихся подходов к больным. Не делая из Чехова предшественника этого движения, она пишет только, что «своей исключительной проницательностью» он очень верно почувствовал в душевной болезни человека то, что впоследствии современными медиками было возведено в теорию. 

В России в эпоху Чехова «безумие считалось патологическим состоянием личности, как правило, неизлечимым и требующим изоляции»; «психиатрам той эпохи и в голову не приходит разобраться в том, что происходит в душе больного» (Там же, с. 53). И в этой неблагоприятной обстановке Чехов показывает «новаторские» мысли о безумии, которые могли явиться благодаря его свободе от «окружавших его систем мышления». 

Вторая глава открывается характеристикой личности самого Чехова, изящной и деликатной. Указав на ряд драматических фактов чеховской биографии, непонимание его критикой, Франкфорт утверждает, что «он пережил нервную депрессию задолго до того, как описал ее». Ей непонятно, как могли такого чувствительного человека обвинять в равнодушии, и выражает надежду, что ей удастся «оставить в сознании читателя живой образ этого человека, страстно влюбленного в жизнь, отвечавшего всегда на нелепость смерти любовью к человеку и к творчеству, боровшегося против лжи, вульгарности, жестокости» (Там же, с.53). И в этом исследовательница сопоставляет его с Сартром, также требовавшем искоренения неправды. Об этой черте Чехова писали многие его исследователи, среди них, Эльза Триоле, особенно часто обращавшая внимание на его ненависть ко лжи. 

При рассмотрении коллекции книг и статей, содержащихся в научной библиотеке музея, мы находим, что в ней преобладают женщины. Для равновесия упомяну имеющийся труд Анри Труайя, книга которого завершает этот обзор. Она впервые вышла в свет 1984 г. и была переведена на русский через двадцать лет. Биография писателя называется просто «Чехов», и при всей живости Труайя-рассказчика страдает некоторой поверхностностью и недостаточным динамизмом трактовки образа героя. Но несомненной заслугой Труайя является напоминание о Чехове, возвращение к нему и оживление его образа в сознании современников.

И, наконец, хронологически последняя из поступивших в научную библиотеку - книга доктора Андре-Мари Буварель «Доктор Чехов» (Dr.Andrée-Marie Bouvarel Docteur Tchekhov., Saint-Dié, 1996), пока еще ни в каких библиографиях, составленных Чеховской комиссией, ни в 100 томе «Литературного наследства» не была упомянута. А между тем, эта небольшая книга обязана своим появлением на свет и большинству из упомянутых авторов. Она во многом перекликается с ними, в чем-то не соглашается, в целом же производит впечатление самостоятельности автора. Здесь врачебная профессия так же, как и у доктора Франкфорт, не затмевает ее взгляда на художественные и мировоззренческие особенности творчества Чехова. Так же, как Жиллес и Триоле, она старается неразрывно показывать взаимосвязь жизни и творчества писателя. Так, доктор Буварель говорит о том, что он осветил своим взглядом те стороны жизни, с которыми встречался, благодаря долгому периоду семейной нужды. На них долгое время общество не очень обращало внимание. Уже в «Степи» Чехов вспоминает о заключенных, а в «Палате №6» - о сумасшедших. Из разговоров доктора Рагина и пациента Громова становится ясным, что граница между разумом и безумием очень зыбкая, и тем самым, по мнению Буварель, предварил психоанализ З.Фрейда (А.М.В., р.77).

Чехов всегда объединял вокруг себя людей и при том разных ступеней социальной лестницы. Буварель считает, что его вообще не волновала борьба классов, уже зародившаяся к началу ХХ-го века, потому что в ходе своей благотворительной деятельности он встречается с землевладельцами, купцами, промышленниками, земскими деятелями, чиновниками разных уровней, голодающими, больными и т.д. Со всеми он находит общий язык. Чего стоит его многолетняя дружба с А.С. Сувориным, которому доверялись самые серьезные размышления о жизни и творчестве, жалобы на отсутствие у себя мировоззрения. Буварель, как и Триоле, отмечает, что, разуверившись в Боге, Чехов неустанно верил в прогресс, а корнем бедности и невежества считал массовое невежество. Однако мы видим, и это отмечают все, пережившие войны и революцию, а также их последствия, что прогресс, привнося удобства в жизнь, не улучшает самого человека. Эльза Триоле в образах фон Корена («Дуэль») и доктора Львова («Иванов») видит прообразы фашистов. Наверное, такие люди были всегда. Андре-Мари Буварель более лояльно относится к Львову, считая его недостаточно опытным врачом. Сам же Чехов, заботясь о прогрессе, оказывает всемерное содействие школам и учителям.

Главным направлением чеховского мировоззрения и задачей человеческих отношений, можно назвать поиск правды, истины, очищение ото лжи. Вопрос воспитания и самовоспитания, о котором он писал еще своему талантливому, но безалаберному брату Николаю, Антон Павлович считает не менее важным. Будучи приверженцем прогресса, Чехов всегда оставался врачом. И вот что замечает его коллега: краткость и быстрая реакция, обязанность немедленных действий, когда приходит беда, болезнь,- все это приобретения от медицины. Нужно быстро и точно написать лист, называемый в медицинской практике «historia morbi» («скорбный лист»- лат.), необходимо немедленно и верно наметить пути избавления от недуга, сделать назначение и правильно выполнять его. И в случаях, когда требуется это немедленное реагирование, Чехов не принимает оправданий. Врач – человек, который берет на себя ответственность, он к этому призван. (А.-М.В., р.37).

-Я вылечил бы Андрея Болконского,- предположил Антон Чехов.
-Я вылечил бы Чехова,- сказал его коллега, Альбер Камю. По иронии судьбы, сам он стал жертвой автомобильных колес, и А.-М. Буварель, которая часто сравнивает этих писателей, говорит о том, что его убил тот самый прогресс, о котором мечтал Чехов. (А.-М.В., р. 40)
Как становятся врачом? И тогда и сейчас им становятся, в большинстве случаев по призванию. Есть множество людей, которые говорят, что они слишком чувствительны для того, чтобы быть врачами. Это прежде всего больница. Первый «Скорбный лист» студент читает как на сцене, в присутствии многих преподавателей и товарищей. Говорят, что первый же такой лист наблюдений у Чехова получился на «отлично». И вот перед нами - «несравненный художник жизни», наблюдатель, быстро реагирующий на возникающие трудности. (А.-М.В., р. 36-38)
Свои собственные тупики Чехов преодолевает отъездом. Он едет. Творчество – тоже сродни путешествию. По окончании университета Антон Павлович окунается в путь по «Степи», и это погружение в атмосферу детства дает ему творческие силы, по мнению доктора Буварель. Она считает также, что «Степь», равно как и пьесы Чехова, стали предвестниками экзистенциализма и тех «поисков утраченного времени», к которым вскоре пришел Марсель Пруст. Интересно ее предположение о том, что «Чайка» провалилась изначально потому, что она создана уже для постановки методами кино. По крайней мере, драматургия Чехова действительно стала нуждаться в режиссуре, ведь не зря появился и «чеховский» Художественный театр в Москве. В каждой из пьес есть врачи, нет ни одного из них только в последней пьесе «Вишневом саде», пьесе, нацеленной в вечность. (А.-М.В., р.68, 107, 130).

Конечно, и доктор Буварель, и Э. Триоле, и А. Труайя, да и все упомянутые здесь авторы писали о Ялте, сравнивали ее с Ниццей, восхищались пьесами, созданными в заключительный период жизни писателя. Они мрачновато рассматривают последний приют Антона Павловича: болезнь явно берет перевес, и жизненные силы со все большей скоростью истощаются. А здесь любовь, поздняя любовь к актрисе Художественного театра Ольге Леонардовне Книппер. Благодаря долгим разлукам писателя и актрисы мы можем хотя бы отчасти стать сообщниками их отношений,- осталось столько их писем. Даниэль Жиллес даже назвал одну из глав своей книги «Любовь в переписке». Кто знает, появились бы вне Ялты последние пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад», рассказы «Дама с собачкой», «Архиерей» и «Невеста»? И как бы мрачно не смотрели французские авторы на «привыкание Чехова к смерти» (А.-М. В., р. 127), они не перестают восхищаться его личностью и плодами его творчества.

В завершении такого разнопланового и далеко не полного обзора французской Чеховианы, содержащейся в научной библиотеке музея, приведу текст письма, которое А.- М.Буварель хотела бы отправить писателю; по ее признанию, она всегда хотела написать его:
«Дорогой коллега и друг!

Старый врач из «Скучной истории», умирая, дает несколько пожеланий. Эти пожелания по-настоящему Ваши, потому что Вы недавно потеряли брата Колю, а смерть брата отсылает нас к нашей собственной смерти. Вы писали, что хотите, чтобы в нас любили не имена, не этикетки, но обыкновенных людей. Еще Вы желали увидеть, что будет с наукой через сто лет. 
И вот у меня возникло желание сказать Вам, что за пределами смерти и времени Вы не перестаете быть любимым. Ни за Вашу славу, ни за почетное место, которое сохраняется за Вами в русской литературе, но сами по себе, как вы этого и хотели, как человек, каким Вы были. Сто лет протекло: любой феномен моды со временем исчезает, но все, кто с Вами однажды встретился или запечатлен в маленькой истории о пустяке, или же стал персонажем Вашей пьесы, почувствовал себя сильнее и счастливее. 

Вы хотели наследников. И они не иссякают. Не все имеют Ваш гений, но они существуют. Хотите учеников? Тогда я могу сказать, что в наше тяжелое время, когда умирают идеологии, Вы стали учителем мысли. Можете ли поверить?

Вы даете ответы на беды жизни, Вы даете опоры во все более и более зыбком мире; Вы не предлагаете модели, но Вы живете в кругу света ночника у изголовья, присутствуя каждый вечер, как друг, с Вашим знанием человека, решением общественных проблем, утешением в тягостные дни, встречей с другим, похожим на нас. 

Ваше последнее желание: знать, что будет с наукой в эти последние сто лет? Технический прогресс, который Вы предчувствовали, улучшил условия человека. Не больше, к сожалению! Маленькая планета Земля празднует только фантастические открытия в медицине, чудесные лекарства, предоставленные в распоряжение людей. 

Идеологии, которые Вас пугали – и больше всего в Вашей стране – сделали огромный шаг назад для человечества. Гулаг превзошел ужасы Сахалина. Атомная Бомба, геноциды, почти непрерывная война внесли вклад в этот упадок. Применение открытий служит не всем. 

Конечно, тех, кто живет лучше, стало больше; мы знаем, что всякий деспотизм порождает человеческие беды. Настоящая демократия понемногу отвоевывает себе место, но нужно еще много времени, чтобы зажить «жизнью светлой, прекрасной, гармоничной…»

Верим в это вместе с Вами…
Спасибо, друг Антон.
Да хранит Вас Бог.
Доктор Андре-Мари Буварель.
Март 1994г.». (А.-М.В., р. 133-135)

Под этим с незначительными сокращениями приведенным письмом, наверное, подписались бы почти все исследователи творчества Чехова¸ и не только во Франции. Конечно, могут быть и исключения. Мы же будем надеяться на дальнейший русско-французский диалог о Чехове, о литературе и судьбах культуры в быстро меняющемся мире.

Список литературы и сокращения ссылок, приведенных в статье:

1. А.П.Чехов. Полное Собрание Сочинений и писем в 30тт. М.: Наука, 1974-83. Сочинения – С., Письма - П.
2. Чеховиана. Чехов и Франция. М.-П.: 1992.
3. Sophie Laffitte. Tchekhov. 1860 – 1904., P.,Hachette, 1963. – S.L.
4. Elsa Triolet. L"histoire d"Anton Tchekhov. Sa vie – son oeuvre. P., Les editeurs francais reunis, 1954 – E.T.
5. Daniel Gilles. Tchekhov ou le Spectateur Desenchante., P., Jilllard, 1967.- D.G.
6. Литературное наследство. Чехов и мировая литература, т.100, Книга первая, М.: Наука, 1997.
7. Andree-Marie Bouvarel. Docteur Tchekhov. Saint-Die, 1996.- A-M.B.